Доченька, милая, я сейчас сгораю от стыда, умираю, сейчас, когда пишу тебе вот этот ужас, вот этот ад, которому я трусливо позволяю меня сжирать, которому стеная и заламывая руки подношу новой крови
видимо тебя, моя кровинка, я собственными руками повергаю в эту черную ядовитую разлагающую бездну, лживо глядя в твои широко распахнутые глаза,
улыбаясь и рассказывая тебе о том, как у меня всё хорошо, трусливо и подло я подталкиваю и подталкиваю тебя на край этой мною же созданной и мною же удерживаемой и вскармливаемой адовой пропасти
в ней невозможно убежать от себя
я абсолютно одинока
и расказать об этом некому, некому, хоть вокруг и много человек, но нет никого, вообще ни одной живой души, которой можно рассказать, а по сути слить сбросить эту свою боль, эту невозможность, эту адовость, которую надо прожить,
надо
хотя, есть живая душа рядом и она только одна,
это та самая душа, которая, возможно, теплится внутри меня, в неё и надо лить эту боль, ей и нужно все это дать
дать
именно в этот момент я испытываю дикое полное одиночество, и уже через секунду больше всего на свете я желаю сбежать от всех меня окружающих, сбежать, что бы побыть одной
это кошмар, тупой лживый кошмар – разрываться внутри одиночеством и при этом тупо твердить: «оставьте меня все в покое, дайте мне побыть одной»
чем старше я становлюсь, тем всё плотнее яростнее и быстрее сжимаются мои же руки вокруг моей же шеи,
я душу и давлю себя с каждым годом всё неистовее
уже почти совсем не остается искренней радости и расслабленности,
только напряжение, ложь, ненависть, ложь, мелкость, ложь, обреченность, ложь, уныние, ложь, страх, ложь, ложь, ложь…
и, да, дикое, трусливое, мелкостное желание сбросить всё это, слить, высказать, выплакать это из себя кому то, чтоб облегчится, облегчиться чтоб не сдохнуть этой маленькой лживой мне
страшно мне такой, и вместить в себя трусливо, потому что тупо и лживо твержу себе, что вроде по другому можно, можно чтобы не порвало эту мелкость, но и чтобы в этой же мелкости больше и больше становиться и становиться
а нет никого, рядом нет никого
раньше казалось что можно вот так: рассказал, пожалился и вроде нет этого больше,
ан нет, матушка, теперь то я вынуждена признаться себе – есть, никуда оно не делось, не вылилось, не исчезло, не избавилась я,
а только укрепила это, лживо веря в обратное,
именно поэтому радости всё меньше с каждым годом, а гнили и гноя всё больше, уже выше макушки булькает
желание, остаться одной, которое я сейчас внутри кричу окружающим меня людям и событиям вот так: «оставьте меня одну!», это на самом деле желание моей души, крик её мне: «стань ты уже с этим всем одной!» (одной целой со всеми этими ощущениями всего этого)
теперь я это знаю, теперь я это понимаю, теперь я это могу говорить и об этом рассказывать, и от этого моя лживость выростает тысячекратно, лживость моего бездействия, лживость моего гниения
не знаю, достанет ли мне честности жить, вытянусь ли я сквозь эту свою ложь, дотянусь ли я до себя, не знаю, не верю, не обещаю, устала лгать, устала
Доченька, не вымолить мне у тебя прощения, нет его мне, потому что нет прощения мелкости, мелочности душевной,
нет прощения лжи и безбожию в самом центре, в самом нутре боговом
обрекая тебя на муки, пустые, лживые муки, котрых нет, их нет, милая,
я выбираю продолжать в них подло твердо верить, я продолжаю их выбирать, я продолжаю их плести и связывать как ловок для растерзания твоей души
всегда не понимала, отказывалась впустить в себя, то как могут матери калечить, изводить, ничтожить своих собственных детей,
всегда их обвиняла, отказывась хоть что то и как то давать им в оправдание, ужасалась и вопрошала: «ну каже это так?!»…,
а оказывается, я мать - ещё страшнее, потому что подлее и изворотливее, хладнокровнее и изощреннее каждым своим выдохом ничтожу свою живую кровинку
невообразимая ложь, невозможная, страшный бесконечный мой грех
дам ли я себе труд жить честно…, не знаю, больше не дать мне обещаний, не дать трусливых возможностей лить и лить ложь
