– Итак, красная церемония состоит из двух частей. Сначала язык сосет баблос(это как бы концентрат жизненной энергии, которую вампиры этой книги высасывают из человека посредством ума "Б", то есть ментала по нашему - примечание Конька-горбунка). Это высшее таинство, которое есть в мире вампиров. Но, как я уже говорил, происходит оно не с нами, и мы мало знаем про его суть. В это время ваши переживания будут весьма разнообразными, но довольно неприятными. Даже болезненными. Придется потерпеть. Это понятно?
Я кивнул.
– Затем боль проходит и наступает вторая часть опыта, – продолжал Ваал Петрович. – Если говорить о физиологической стороне, происходит следующее: насосавшись баблоса, язык выбрасывает прямо в мозг вампира дозу допамена, сильнейшего нейротрансмиттера, который компенсирует все неприятные переживания, связанные с первой частью опыта.
– А зачем их надо компенсировать? – спросил я. – Ведь боль уже прошла.
– Верно, – сказал Ваал Петрович. – Но о ней остались неприятные воспоминания. А нейротрансмиттер, выделяемый языком, настолько силен, что меняет содержание памяти. Вернее, не само содержание, а, так сказать, связанный с ним эмоциональный баланс. И окончательное впечатление, которое остается у вампира от красной церемонии, является крайне позитивным. Настолько позитивным, что у многих возникает психологическая зависимость от баблоса, которую мы называем жаждой. Это, конечно, парадоксальное чувство, потому что сам по себе прием баблоса довольно болезненная процедура.
– Что такое «нейротрансмиттер»? – спросил я.
– В нашем случае – агент, который вызывает в мозгу последовательность электрохимических процессов, субъективно переживаемых как счастье. У обычного человека за похожие процессы отвечает допамин. Его химическое название – 3,4-дигидроксифенилэтиламин. Допамен – весьма близкое вещество, если смотреть по формуле – справа в молекуле та же двуокись азота, только другие цифры по углероду и водороду. Название с химической точки зрения неточное. Его придумали в шестидесятые, в шутку: «dope amen», «наркотик» и «аминь». Пишется почти как «dopamine». Вампиры тогда интенсивно изучали химию своего мозга. Но потом работы были свернуты. А вот название прижилось.
– А почему были свернуты работы?
– Великая Мышь испугалась, что вампиры научатся сами синтезировать баблос. Тогда мог нарушиться вековой порядок. Если тебе интересно, можно углубиться в тему. Написать формулу допамена?
Я отрицательно помотал головой.
– Допамен близок к допамину по механизму действия, – продолжал Ваал Петрович, – но значительно превосходит его по силе, примерно как крэк превосходит кокаин. Он впрыскивается языком прямо в мозг и мгновенно создает свои собственные нейронные цепи, отличающиеся от стандартных контуров человеческого счастья. Поэтому можно совершенно научно сказать, что в течение нескольких минут после приема баблоса вампир испытывает нечеловеческое счастье.
– Нечеловеческое счастье, – мечтательно повторил я.
– Но это не то, что ты себе представляешь, – сказал Ваал Петрович. – Лучше не иметь никаких ожиданий. Тогда не придется разочаровываться… Ну, с объяснениями вроде все. Можно начинать.
[...]
У меня закружилась голова. Головокружение нарастало несколько секунд и кончилось полной пространственной дезориентацией – я даже порадовался, что мое тело надежно закреплено и не может упасть. А потом кресло поехало вверх.
[...]
– Закрой глаза, – сказал Ваал Петрович.
Я поглядел на Геру. Ее глаза были закрыты. Тогда я тоже зажмурился. Мне сразу же сделалось страшно, потому что ощущение полета стало всепоглощающим и абсолютно реальным, а вокруг уже не было неподвижной комнаты, чтобы ежесекундно убеждать меня в том, что происходящее – просто вестибулярная галлюцинация. Я попытался открыть глаза и понял, что не могу. Кажется, я замычал от ужаса – и услышал тихий смешок Ваала Петровича.
Теперь к моим галлюцинациям добавились зрительные. У меня была полная иллюзия полета сквозь ночное небо, затянутое тучами – вокруг было темно, но все-таки в этой темноте присутствовали облака еще более плотного мрака, похожие на сгустки пара, и я проносился сквозь них с невероятной скоростью. Казалось, вокруг меня образовалась какая-то пространственная складка, принимавшая на себя трение о воздух. Время от времени что-то внутри моей головы сжималось, и направление полета менялось, из-за чего я испытывал крайне неприятное чувство.
Вскоре я стал различать в тучах какие-то светящиеся пунктиры. Сначала они были тусклыми и еле различимыми, но постепенно становились ярче. Я знал, что эти огни как-то связаны с людьми – то ли это были человеческие души, то ли просто чужие мысли, то ли чьи-то мечты, то ли что-то среднее между всем этим…
Я понял наконец, что это такое.
Это была та часть человеческого сознания, которую Энлиль Маратович назвал умом «Б». Она походила на сферу, в которой мерцало нежное перламутровое свечение, «полярное сияние», как он когда-то говорил. Сферы были нанизаны на невидимые нити, образуя длинные гирлянды. Эти гирлянды – их было бесконечно много – спиралями сходились к крохотному пятнышку черноты. Там находилась Иштар: я не видел ее, но это было так же ясно, как в жаркий день понятно, что над головой сияет солнце.
Внезапно мое тело совершило резкий и очень болезненный маневр (мне показалось, что все мои кости с хрустом съехали вбок), и я очутился на одной из этих нитей. Затем я понесся прямо по ней, протыкая один за другим эти умственные пузыри.
С ними, насколько я мог судить, ничего при этом не происходило – и не могло произойти, потому что они были нереальны. Целью языка были не сами эти пузыри, а ярко-красная капелька надежды и смысла, которая вызревала в каждом из них. Язык жадно впитывал эти капельки одну за другой и набухал какой-то грозной электрической радостью, от которой мне становилось все страшнее и страшнее.
Я чувствовал себя тенью, летящей через тысячи снов и питающейся ими. Чужие души казались мне раскрытой книгой – я понимал про них все. Моей пищей были те самые сны наяву, в которые человек незаметно проваливается много раз в день, когда его взгляд движется по глянцевой странице, экрану или чужим лицам. В каждом человеке распускался алый цветок надежды – и, хоть сама эта надежда чаще всего была бессмысленной, как прощальное «кукареку» бройлерного петуха, цветок был настоящим, и невидимый жнец, который несся на моей взмыленной спине, срезал его своей косой. В людях дрожала красная спираль энергии, тлеющий разряд между тем, что они принимали за действительность, и тем, что они соглашались принять за мечту. Полюса были фальшивыми, но искра между ними – настоящей. Язык проглатывал эти искры, раздуваясь и разрывая мой бедный череп.
Мне становилось все труднее участвовать в этой гонке. Скорость, с которой я воспринимал происходящее, была невыносима. Каким-то образом я ухитрялся заглянуть в каждого человека, сквозь ум которого пролетал, и мне было физически больно выдерживать такой темп. Отвлечься можно было только одним способом – нарочно думать медленные человеческие мысли, сделанные из тяжелых и надежных человеческих слов. Это чуть отодвигало бешено вращающийся наждак от моего мозга.
«Где-то спят дети, – думал я, – мечтают о чем-то вроде бы детском, но на самом деле уже вырабатывают баблос, как взрослые… Все работают с младенчества… Ведь со мной это тоже было, я помню как… Я помню, как вызревает эта яркокрасная капля надежды… Кажется, что мы вот-вот что-то поймем, доделаем, рассудим, и тогда начнется другая жизнь, правильная и настоящая. Но этого никогда не происходит, потому что красная капля куда-то все время исчезает, и мы начинаем копить ее заново. А потом она исчезает снова, и так продолжается всю жизнь, пока мы не устанем. И тогда нам остается только лечь на кровать, повернуться к стене и умереть…»
Теперь я знал, куда она исчезает. Я падал сквозь чужие жизни все быстрее, и мой всадник сноровисто собирал последние ягоды смысла, глотая их и насыщая непостижимый мне голод. Я видел, что многие люди почти понимают происходящее – догадываются обо всем, но не успевают об этом задуматься. Все глушит крик Великой Мыши, и у человека остается смутное воспоминание, что в голову приходила очень важная мысль, но сразу забылась, и теперь ее уже не вернуть…
Мы приближались к конечной точке путешествия – огромной невидимой массе Иштар. Я знал, что в момент удара все кончится. И в последнюю секунду путешествия я вспомнил, что в детстве знал обо всем этом. Я видел вампиров, пролетающих сквозь мои сны, и понимал, что они отнимают самое главное в жизни. Но человеку было запрещено помнить про это наяву – и поэтому, просыпаясь, я принимал за причину своего страха висящий над кроватью веер, похожий на большую летучую мышь…
Затем был удар. Я понял, что язык отдал Иштар весь собранный урожай, а вслед за этим произошло нечто такое, чего я просто не могу передать словами. Впрочем, ко мне это не имело отношения и было связано только с языком. Я провалился в забытье.
Мой ум затих, как поверхность озера во время полного безветрия: не происходило ничего вообще. Трудно сказать, сколько прошло времени. А потом на поверхность этого ничего упала капля.
Я не знаю, обо что именно она расшиблась. Но на миг вдруг пришел в движение вечный невидимый фон, на котором происходило все остальное. Так бывает, когда смотришь на небо и ветки деревьев, а потом по ним вдруг проходит рябь, и понимаешь, что это был не мир, а его отражение в воде.
Раньше я не знал, что этот фон есть. А когда я увидел его, выяснилось, что прежде я неправильно понимал все происходящее. И мне сразу стало весело и легко. Раньше я думал, что жизнь состоит из событий, которые происходят со мной и другими. И эти события бывают хорошими и плохими, и плохих почему-то намного больше. И происходят все эти события на поверхности массивного шара, к которому мы прижаты силой тяжести, а сам этот шар летит куда-то в космической пустоте.
А теперь я понял, что и я, и эти события, и вообще все во вселенной – Иштар, вампиры, люди, приклеенные к стене веера и прижатые к планете джипы, кометы, астероиды и звезды, и даже сама космическая пустота, в которой они летят, – просто волны, расходящиеся по этому невидимому фону. Такие же точно волны, как та, которая только что прошла по моему сознанию после удара капли. Все на свете было сделано из одной и той же субстанции. И этой субстанцией был я сам.
Страхи, которые копились в моей душе годами, мгновенно растворились в том, что я понял. Мне не угрожало ничего в этом мире. Я тоже ничему и никому не угрожал. Ни со мной, ни с другими не могло случиться ничего плохого. Мир был так устроен, что это было невозможно. И понять это было самым большим счастьем из всего возможного. Я знал это твердо, потому что счастье заполнило всю мою душу, и ничего из испытанного мною раньше не шло с ним ни в какое сравнение.
Но почему же я никогда не видел этого раньше, спросил я себя с изумлением. И сразу понял, почему. Увидеть можно только то, у чего есть какая-то форма, цвет, объем или размер. А у этой субстанции ничего подобного не было. Все существовало только как ее завихрения и волны – но про нее саму даже нельзя было сказать, что она есть на самом деле, потому что не было способа убедить в этом органы чувств.
Кроме этой непонятно откуда упавшей капли. Которая на секунду вырвала меня из выдуманного мира (я теперь точно знал, что он выдуманный, несмотря на то, что в него верили все вокруг). Я с тихим торжеством подумал, что все в моей жизни теперь будет по-другому, и я никогда не забуду того, что только что понял.
И понял, что уже забыл.
Все уже кончилось. Вокруг меня опять сгущалась плотная безвыходная жизнь – с каминами, креслами, ухмыляющимся золотым солнцем на потолке, картинами на стенах и Ваалом Петровичем в длинной красной мантии. Все только что понятое не могло мне помочь, потому что момент, когда я это понял, остался в прошлом. Теперь вокруг было настоящее. И в нем все было реально и конкретно. И не имело никакого значения, из какой субстанции сделаны шипы и колючки этого мира. Имело значение только то, насколько глубоко они входят в тело. А они с каждой секундой вонзались в него все глубже – пока мир не стал тем, чем он всегда был.
– Ну как? – спросил Ваал Петрович, появляясь в моем поле зрения. – Как самочувствие?
Я хотел ответить, что все нормально, но вместо этого спросил:
– А можно еще раз?
– Да, – сказала Гера. – Я тоже хочу. Можно?
Ваал Петрович засмеялся.
– Вот. Вы уже знаете, что такое жажда.
– Так можно или нет? – повторила Гера.
– Нельзя. Дождитесь следующего раза.
– И будет то же самое? – спросил я. Ваал Петрович кивнул.
– Это всегда как в первый раз. Все переживание такое же свежее. Такое же яркое. И такое же неуловимое. Вас будет тянуть испытать это чувство снова и снова. И неудобства первой части церемонии не будут иметь никакого значения.
– А можно самой почувствовать то же самое? – спросила Гера. – Без баблоса?
– Это сложный вопрос, – ответил Ваал Петрович. – Если совсем честно, я не знаю. Например, толстовцы верят, что можно – если достаточно опроститься. Но, насколько я могу судить, никому из них это не удалось.
– А Озирис? – спросил я.
– Озирис? – Ваал Петрович нахмурился. – Про него разные слухи ходят. Говорят, он в шестидесятые годы вводил баблос внутривенно. Гонял по трубе, как тогда выражались. Что при этом с головой бывает, я и представить не могу. Его теперь даже кусать боятся. Никто не знает, что у него на уме и какой он на самом деле толстовец. Короче, Озирис – это терра инкогнита. Но есть точка зрения, что похожие переживания доступны святым. Еще говорят, что подобное можно испытать на высших ступенях йогической практики.
– Что это за ступени? – спросила Гера.
– Не могу сказать. Никому из вампиров не удавалось укусить так далеко продвинувшегося йога. Не говоря уже о святых, которых давно не бывает. Для простоты лучше всего думать так: единственный естественный путь к утолению жажды для вампира – сосать баблос. Жажда и баблос – это биологический механизм, который обеспечивает выживание Великой Мыши. Примерно так же, как сексуальное удовольствие обеспечивает продолжение рода.
Он потыкал в пульт управления, и я услышал тихое электрическое жужжание. Нагрудная пластина поехала вверх, потом расщелкнулись фиксаторы на моих руках и ногах. Я поднялся на ноги. Голова все еще кружилась, и на всякий случай я взялся за спинку кресла.[...]
...
Особенно женская часть . Не смей им всем промолчать .. Зацелуют же ... 
